Людвиг Льюисон:

Художник - единственное существо, для которого все вокруг - откровение.

Искусство рисунка

News image News image News image News image
Главная - Альбрехт Дюрер - Новые поездки Дюрера

Новые поездки Дюрера
Художники - Альбрехт Дюрер

новые поездки дюрера

В 1505 году Германию вновь посетила чума. Весной она достигла Нюрнберга, а к лету свирепствовала здесь вовсю. Снова начался исход из города. Спаслись бегством и члены Городского Совета. Они перебрались в Нёрдлинген, не особенно задумываясь над тем, что оставляют город на произвол судьбы. Настроение этих недель отразилось в рисунке Дюрера: огромная костлявая смерть скачет на огромном костлявом коне. На черепе у нее корона, на шее коня — колокол. Похоронный звук колокола предупреждает о приближении смерти. Стремительные линии беглого рисунка углем исполнены трагической силы. Латинская надпись гласит: «Помни обо мне!»

В августе Дюрер отправил Агнес на осеннюю ярмарку во Франкфурт. Там она будет от опасности дальше и заодно сможет продавать гравюры. Оставаться одному дома было невмоготу. Дюрер внезапно стал собираться в дорогу. Снова в Италию, снова в Венецию. Он оставил незаконченными несколько гравюр на меди и алтарь «Христос благословляющий». Успел только подмалевать его. Поручил завершить работу одному из своих подмастерьев. Дюрер хотел взять с собой брата Ганса. Тому исполнилось шестнадцать лет, но мать не решилась отпустить младшего сына в далекое путешествие.

Удивительно! Он все эти годы так неутомимо работал, а денег на путешествие у него не оказалось. После того как он дал деньги Агнес и оставил матери, пришлось для себя одолжить у друга, сердечного Вилибальда, а для этого съездить в Нёрдлинген, где тот отсиживался вместе с остальными господами советниками. Тот деньги ссудил охотно, но в придачу надавал множество поручений. Пусть Дюрер купит для него в Венеции и пришлет с надежной оказией несколько перстней с сапфирами и изумрудами. Да несколько восточных ковров, непременно широких, и журавлиные перья для шляп. Чума чумой, а отставать от моды Пиркгеймер не собирался. Да пусть посмотрит, какие книги на греческом языке есть в лавках итальянских печатников, а если что-нибудь увидит, чего в его, Пиркгеймера, библиотеке нет, пусть купит. Да, чуть было совсем не забыл! Гравюры итальянских художников для украшения кабинета. Дюрер поморщился — можно подумать, что его гравюры хуже! Почему же тогда самый известный итальянский гравер Маркантонио Раймонди не только копирует листы из его «Жизни Марии», но даже подделывает его, Дюрера, монограмму и получает от этой подделки большой доход? Пиркгеймер был не рад, что затронул такую болезненную тему, но посоветовал, раз уж друг отправляется в Италию, возбудить в Венеции судебное дело против подделывателя и с ходу посоветовал, как умно и тонко составить иск, при этом покрасовался памятью, приводя наизусть обширнейшие выдержки из законов и комментариев к ним.

Дюрер взял с собой на продажу пачку гравюр и несколько небольших картин. Захватить много он не мог: ехать предстояло верхом. Когда он подумал о том, что ему снова предстоит увидеть Альпы, а потом итальянские долины, его охватила такая предотъездная лихорадка, что он испугался, показалось — заболел. Он спешил. Надо было успеть оставить позади альпийские перевалы, пока их не покрыл снег. Он спешил и по дороге на этот раз, чтобы рисовать, не останавливался.

Осенью 1505 года перед ним открылась панорама Венеции. С тех пор как он увидел ее впервые, минуло одиннадцать лет. За это время кончилась его молодость, он стал известным художником, приобрел много друзей, схоронил отца, сам едва не умер, бесконечно много работал, иногда бывал доволен сделанным, чаще — нет, хотел вырвать у красоты ее тайну, но пока что не добился этого. Ему шел тридцать пятый год. Он приехал сюда, ощущая себя не просто мастером, но мастером знаменитым. Он был твердо уверен: его слава давно перешагнула Альпы.

В Венеции Дюрер первым делом отправился на Немецкое подворье, где всегда было много нюрнбержцев. Порадовать сограждан ему было нечем. Когда он уезжал, чума продолжала хозяйничать в родном городе. Его с тревогой расспрашивали о родных и близких. Увы, ему не раз пришлось выступить вестником несчастья. В Венеции тоже были перемены.

Старое здание Немецкого подворья у моста Риальто сгорело. Строительство нового недавно завершилось. Новое трехэтажное здание было выстроено из простого камня, без мрамора и украшений. Среди венецианских дворцов оно выглядело сурово. Зато его решили украсить внутри фресками тогда еще молодых Джорджоне и Тициана. Дюрер познакомился со строителем нового Подворья — зодчим Иеронимом. Это был высокий худой человек с умным нервным лицом, пристальным взглядом, всклокоченными неухоженными волосами. Он носил наглухо застегнутую простую куртку и поначалу привлек внимание Дюрера полным пренебрежением к своей внешности. Дюрер любил быть одетым по моде и знал, какое впечатление производит на заказчиков дорогой и красивый наряд. Вот и в Венеции он, едва оглядевшись, заказал себе новый плащ. Строителю Иерониму внешнее было глубоко безразлично. Присмотревшись к нему, Дюрер решил непременно нарисовать его портрет. Это одна из лучших венецианских работ Дюрера: так можно изобразить только человека, разгадывать которого интересно.

Дюрер поселился недалеко от Немецкого подворья у немца Петера Пендера, содержавшего харчевню с комнатами для приезжих. Для своих соотечественников Пендер готовил на немецкий вкус, даже пиво привозил из Германии. Правда, платить ему за кружку немецкого пива приходилось втридорога.

Дюрера поначалу постигло разочарование. Итальянские собратья повели себя так .надменно, будто ничего не слышали о его славе.

Зато немецкие купцы, узнав из писем, полученных из Нюрнберга и Аугсбурга, сколь знаменит он как гравер и живописец, и поглядев его работы, привезенные с собой, дали ему большой заказ. Пусть напишет для церкви Сан Бартоломео, что подле Немецкого подворья, картину «Праздник четок».

Духовенство Германии и Италии весьма тревожилось, что верующие выходят из повиновения, что в народе появляются собственные проповедники и даже пророки, что паломничество совершается не тогда и не туда, когда и куда это предписано церковью. Как укрепить свое поколебленное влияние? Изобретательнее других оказался Якоб Шпренгер — монах и инквизитор, один из авторов страшной книги «Молот ведьм». По образцу доминиканских братств, существовавших в Италии, он основал в Германии «Братство четок». Распространение таких «братств» было связано с борьбой официальной католической церкви против мистиков, идеи которых никак не вмещались в рамки предписаний ортодоксального католицизма. Культ четок, разработанный доминиканцами и перенесенный на немецкую почву Шпренгером, должен был вызывать молитвенный восторг. Пусть молящийся в церкви не просто перебирает четки, а представляет себе, что четки это венок белых и алых роз. Малые зерна четок — белые розы. Да напоминают они ему чистоту непорочной девы Марии! Большие зерна четок — розы алые. Да напоминают они ему кровь Христа, пролитую в муках! Пусть духовные лица и миряне, бедные и богатые, объединяются в «Братство четок». Пусть думают, что в этом братстве все равны. Замысел состоял в том, чтобы создать еще одну новую формУ культа Христа, и особенно девы Марии, и удержать ее под контролем церкви.

«Братство четок» стремительно распространилось по всей Германии: волнения и беды конца века способствовали этому. Сложилось подобное братство и среди немецких купцов в Венеции. Объяснять Дюреру, что должно быть запечатлено на картине, если она называется «Праздник четок», особенно не приходилось. Сюжет известен: Мадонна, Христос и один из святых раздают людям всех сословий и званий венки из роз. Гравюрами на эту тему была снабжена книга «Братство четок», об издании которой позаботился Шпренгер. На гравюре младенец Христос протягивает четки кардиналу, а дева Мария — императору. Дюрер использует этот сюжет, но ничего больше гравюра дать ему не может: фигуры, изображенные на ней, беспомощны, пропорции произвольны, движения неестественны, у младенца старушечье лицо.

Немцы, группировавшиеся вокруг Подворья, хотели быть запечатленными на картине. Обиняками были высказаны художнику пожелания, связанные с высокой политикой. Купцы, которые вкладывали деньги в торговлю с Италией вообще, были кровно заинтересованы в том, чтобы на итальянских землях царил мир, на дорогах и морях — безопасность. Хотелось бы надеяться, что художнику понятно, сколь важно согласие между императором, папой и властителями Венеции. Дюреру это было понятно. Условия были предложены щедрые. Если он закончит картину сразу после пасхи, ему заплатят 110 гульденов. Большие деньги! Столько он прежде еще ни за одну работу не получал. Дюрер не сомневался, что уложится в срок. Начиная работу, он всегда был уверен, что времени на нее понадобится немного, расходы на материалы будут невелики. Все вознаграждение за вычетом нескольких гульденов достанется ему. Он всегда думал так и всегда просчитывался. Была еще одна причина, пожалуй, наиважнейшая, почему он принялся за эту работу с великой радостью. Первые встречи с итальянскими собратьями оставили в душе чувство горечи. За велеречивыми комплиментами он ясно расслышал: они охотно признают, что Дюрер—мастер рисунка и гравюры, но не считают его живописцем, способным состязаться с ними. Ну что ж! Он покажет им, какой он живописец! Принимаясь за «Праздник четок», Дюрер вступал в необъявленное, но оттого ничуть не менее трудное состязание.

В жизни Дюрера немного месяцев, которые были бы известны нам так же хорошо, как эти месяцы в Венеции. Едва ли не с каждым посыльным, отправлявшимся из Немецкого подворья в Нюрнберг, он посылал письма. Не слишком часто — домашним. Чаще — друзьям. Сохранились только те, что были написаны Пиркгеймеру. Дюрер писал свои письма, как было тогда принято, гусиным или лебединым пером, складывал в несколько раз, запечатывал зеленым или коричневым воском, надписывал, кому вручить письмо, строго предупреждал посыльного, чтобы отдал его не мешкая, едва доберется до Нюрнберга. У писем Дюрера фантастическая орфография. В этом он неповинен. Литературный немецкий язык в то время только складывался. Когда читаешь его письма в оригинале, слышишь даже его голос. У его писем живой и непосредственный слог: он писал без черновиков, наспех, стремительно, взахлеб.

Письма эти дают нам счастливую возможность представить себе жизнь Дюрера в Венеции в живых подробностях. Она не была спокойной. Его все время угнетают денежные дела. Несколько раз он пишет Пиркгеймеру, что не забыл о своем долге, что вернет его, как только окажется в Нюрнберге. Тема эта ему крайне неприятна, но он не считает для себя возможным обходить ее.

Дюрер надеется, что жене и матери хватит денег, которые он им оставил, и тех, что выручены за гравюры. Однако после одного письма из дому ему пришлось просить Пиркгеймера, чтобы тот дал им денег в долг, сверх тех, что взял он сам. Ох, как не хотелось делать этого! Потому-то он считает себя обязанным подробно отчитываться перед другом и кредитором, сколько денег он выручил за свои работы и сколько еще рассчитывает выручить. Предварительные расчеты выглядят обнадеживающе, окончательные — приносят разочарование.

Заботят Дюрера поручения Пиркгеймера. Купить перстни с драгоценными камнями, чтобы они пришлись по вкусу привередливому другу, оказалось не так-то просто. На набережной толкутся продавцы камней, но эти люди бесчестные. Запрашивают втридорога, норовят всучить дешевку. С ними лучше не связываться. Греческие книги тоже пока не куплены. Но обо всем, что поручено, он помнит и все выполнит. Выполнит с удовольствием, заверяет Дюрер.

В Венеции у Дюрера появилось много знакомых. Отношения с ними складываются не просто. Он не сразу научился отличать истинных доброжелателей от лицемерных завистников, скрывающих к нему истинное отношение сладкими улыбками и льстивыми комплиментами. Постепенно разобрался. Пишет теперь об одних восторженно, о других — с негодованием. Чувствуется, в первые недели заплатил дорогую цену за доверчивость.

«Я хотел бы, чтобы Вы были здесь в Венеции; среди итальянцев так много славных людей, которые чем дальше, тем больше со мною дружат, так что легко становится на сердце, — пишет он. — Разумные и сведущие, хорошие лютнисты и флейтисты, понимающие в живописи, люди благородной души и истинной добродетели, они высказывают мне много уважения и дружбы». Но не все новые знакомцы таковы. «Есть здесь и бесчестнейшие, изолгавшиеся воры и негодяи. Я и не думал, что такие бывают на свете. Но если кто этого не знает, тот может решить, что это милейшие на свете люди. Я едва могу удержаться от смеха, когда они со мной разговаривают». Далее тон письма, поначалу восторженный, становится возбужденным и нервным, в нем звучат боль и обида, появляется слово — «злодейство», высказываются серьезные опасения. «Они знают, что их злодейство известно, но не обращают на это внимания... У меня много добрых друзей среди итальянцев, которые предостерегают меня, чтобы я не ел и не пил с их живописцами». Собратья по профессии—вот кто эти опасные враги Дюрера. Но чего же он страшится? От чего его предостерегают друзья? Письмо не договаривает, в чем состоят эти опасения. В Германии ходили упорные слухи, что знаменитый немецкий ученый Региомонтан умер в Риме не своей смертью, а был отравлен завистливыми соперниками. В Италии яд был часто последним и самым сильным аргументом в споре, и Дюрер был наслышан об этом, хотя венецианских собратьев подозревал в готовности на такое злодейство, скорее всего, напрасно. Но письмо показывает, в каком нервном напряжении он здесь порой жил.

Письма писались торопливо, часто нескольким людям сразу, в последнюю минуту, когда посыльный вот-вот должен был отправиться в путь. Дюрер извинялся, что пишет наспех, просил Пиркгеймера понимать письмо по смыслу. Тому это было нетрудно, он привык к почерку и слогу друга, с полуслова понимал его намеки на людей и обстоятельства, хорошо известные обоим. В ином положении оказались те, кто читал, издавал, переводил письма Дюрера спустя много веков. Некоторые места в них до сих пор допускают различные толкования. Дюрер пишет, например, о живописцах: «Многие из них мне враги; они срисовывают мои работы в церквах и везде, где только могут их найти, а потом ругают их и говорят, что они не в античном вкусе и потому плохи». Эти строки в оригинале можно понять и так: «...они срывают мои работы в церквах и везде, где только могут их найти». То, что итальянские художники своекорыстно срисовывали не только гравюры Дюрера, но даже его монограмму, рассказано Вазари. Возможно, что нашлись и такие, которые срывали гравюры, когда Дюрер вывешивал их для продажи. Так или иначе, ему дали почувствовать, что он — конкурент нежелательный.

К чести венецианских художников, среди них нашлись и такие, кто проявил к Дюреру искреннее благожелательство. Радостным событием стало для него посещение мастерской патриархом венецианских живописцев Джованни Беллини. Тому уже было под восемьдесят, но он продолжал трудиться. Дюрер сообщает о его визите с гордостью, называя престарелого художника по итальянскому обычаю—«Джамбеллини».

«...Джамбеллини очень хвалил меня в присутствии многих благородных господ. Ему хотелось иметь что-нибудь из моих работ, и он сам приходил ко мне и просил меня, чтобы я ему что-нибудь сделал, он-де хорошо мне заплатит». «...Он очень стар и все еще лучший в живописи»,— с восторгом пишет Дюрер о старом мастере. Для него было очень важно заслужить похвалу именно этого художника.

Незадолго до этой встречи Беллини закончил алтарную картину для церкви Сан Дзаккари. Спокойствие, пронизывающее эту картину, свежесть красок, ясность построения, сдержанность покорили Дюрера. С появлением Беллини в его венецианской мастерской связан забавный эпизод. Гость восхитился тем, как тонко пишет Дюрер пряди волос на портретах, и попросил, чтобы Дюрер подарил ему кисть, которую употребляет для этого. Дюрер щедро протянул Беллини охапку обычных кистей. Тот обиделся, решил, что немец скупится, не хочет выполнить его просьбу. Дюрер не сразу понял, чем раздосадован высокочтимый посетитель. Зато когда сообразил, изумил своего гостя, взяв первую попавшуюся толстую кисть и написав на холсте прядь тончайших волос.

В письмах Дюрер делился впечатлением, какое произвело на него итальянское искусство. Эти строки звучат как продолжение разговора, который он вел с Пиркгеймером на родине. Дюрер предполагает, что другу и собеседнику хорошо известны его прежние мнения и оценки. Потомки, однако, вынуждены гадать, что он имеет в виду, когда пишет о своем разочаровании в какой-то картине или картинах, виденных прежде. Это те самые слова, которые, как уже говорилось, позволили сделать вывод, что Дюрер побывал в Венеции первый раз в 1494—1495 годах. Ясно одно, что с тех пор его вкусы и оценки изменились. Критически отзывается он о Якопо Барбари. Даже подсмеивается над знакомцем из Нюрнберга, который по-прежнему считает Барбари лучшим из художников.

Дюрер рассказывает Пиркгеимеру решительно обо всем, что с ним происходит. Сообщает, например, что долго совсем не мог работать. Руки покрылись коростой.

Что стряслось с Дюрером? Влияние непривычной еды? Вредные краски? Нервное напряжение? Любая из этих причин возможна.

Рассказав о своем житье-бытье, Дюрер небрежно осведомляется, не умерла ли какая-нибудь из любовниц Пиркгеймера. Он не называет их имен, а рисует розу, щетку, собачку — изображения, связанные по созвучию с именами или прозвищем прелестниц. Грубоватое подшучивание над любовными похождениями друга — постоянная тема. Нет в них недостатка и в вольных словечках по разным другим поводам. Тут нельзя умолчать об одном месте в письме Дюрера, которое прежние биографы обычно обходят стыдливым молчанием, а переводчики и издатели иногда подвергают купюре. Дюрер часто извинялся перед Пиркгеймером, что все еще не отдал свой долг. Однажды приятель ответил ему в духе итальянских новелл, читателем и почитателем которых был, что потребует возмещения долга с Агнес Дюрер — натурой. Эти слова ничуть не задели художника, хотя в иных случаях он был всегда озабочен уважением к своей личности. Он весело повторил их в своем письме и написал, что согласен на это требование и выражает надежду, что живой Агнес после этой расплаты не уйти. Дословно процитировать его ответ не придется. Он неудобосказуем.

Похоже, что его поездке в Венецию предшествовала семейная ссора. Тому есть и другие подтверждения. По что Дюрер не любит Агнес и что ближайший друг посвящен в это, обмен репликами не оставляет сомнения.

Дюрер постоянно рассказывает в своих письмах о работе, сообщает, что картина, заказанная немцами, продвинулась, но сам он уже не надеется кончить ее не только после пасхи, а даже и к троице. Работа затянулась не только из-за болезни рук, но и из-за необычайной добросовестности художника. Дюрер сделал для «Праздника четок» двадцать два подготовительных рисунка. Точнее, столько сохранилось. Для этих рисунков он купил прекрасную венецианскую бумагу голубого цвета с водяным знаком якоря. Рисовал на ней кистью акварельными красками с добавлением белил. Чтобы создать двадцать два, а может быть и больше таких рисунков — эскизов персонажей, штудий рук, одеяний и драпировок — понадобилось много сил и времени. Условия работы были тяжелыми: непривычный климат, чужой язык, чужие обычаи, бесчисленные поручения Пиркгеймера, напряженные отношения с итальянскими коллегами, бесконечные посетители. Со смешанным чувством гордости и досады сообщает Дюрер, что у него в мастерской постоянно толпятся итальянцы. Их так много, что ему приходится прятаться. Отношения с новыми знакомыми по-прежнему очень сложны. «Люди благородные» (Дюрер имеет в виду знатоков и покровителей искусства) относятся к нему хорошо, о живописцах этого все еще сказать нельзя.

Дюрер сообщает, что ему удалось продать все картины, которые он взял с собой. Он, правда, легковерно пустился на невыгодную сделку. За некоторые картины ему заплатили деньгами, за другие дали кольца. При этом он остался внакладе: картины оценили дешевле, а кольца дороже, чем следовало бы по совести, но он рад, что может выслать часть своего долга другу.

Дюрер тревожится, что давно нет писем из дому, и вкладывает два письма к матери в письмо, адресованное Пиркгеймеру. Агнес он не пишет. Размолвка, видно, была нешуточной.

Ответы Пиркгеймера до нас не дошли. О его репликах мы догадываемся только по ответам и слышим голос только одного участника дружеского диалога через Альпы — голос Дюрера. Он пленяет свободой, непринужденностью, стремительными переходами от серьезного тона к шутливому, живыми подробностями быта. Дюрер сообщает, что начал брать уроки танцев, но бросил; любитель нарядов, он извещает друга о покупках, передает ему шутливый привет от своих обнов и с удовольствием их описывает. Докладывает, что несколько дней искал по всей Венеции кольцо с сапфиром, которое срочно потребовалось Пиркгеймеру, не без досады называет эти драгоценности ерундой. Их было бы легче купить на ярмарке во Франкфурте. С обидой за Дюрера узнаем, что ранее посланное кольцо пришлось Пиркгеймеру не по вкусу и тот вернул его. Дюрер вынужден был нести кольцо к продавцу и требовать деньги обратно. Малоприятная миссия! Разумеется, Дюрер понес при этом убыток. Письма часто звучат нервно. Причин для этого достаточно. Венецианские живописцы по-прежнему неблагосклонны к нему. Они трижды вызывали Дюрера в Синьорию, покуда не вынудили его заплатить четыре гульдена их общине, видимо, налог за право заниматься живописью. «Картину для немцев» он все еще не закончил, Заплатят за нее куда меньше, чем было обещано, верно, из-за опоздания. Дюрер тревожится о брате Гансе. Нельзя ли пристроить его в мастерскую Вольгемута? Может быть, тот даст ему работу, чтобы Ганс мог сам содержать себя. Дюрер опасается, как бы без него брат не отбился от рук. «... Присмотрите сами за ним, на женщин надежда плоха. Поговорите с мальчиком, как Вы это умеете, чтобы он учился и хорошо себя вел, пока я не вернусь, и не был бы в тягость матери». И сразу вслед за этим — горькое признание, что он, Дюрер, несмотря на неустанный труд, не может обеспечить близких так, как ему хотелось бы, что ему нелегко нести бремя постоянной заботы о семье. «Хоть я не все могу сделать,— пишет он,— все же я стараюсь сделать то, что в моих силах. Один бы я не пропал, но содержать многих мне слишком трудно».

В письмах бросаются в глаза резкие перепады настроения. Оно меняется, иногда от письма к письму, а иногда в пределах одного письма. Дюрер выглядит в них то доверчивым, открытым, расположенным ко всем людям, то тревожно-мнительным, полным опасений, томимым мрачными предчувствиями. Порой ему кажется, что собственное положение не оставляет желать лучшего, а иногда оно представляется ему ненадежным и шатким. Дюрер объясняет Пиркгеймеру, почему все время откладывает возвращение. Он заработал еще недостаточно денег. Сообщает о предосторожностях, с которыми послал Пиркгеймеру очередное кольцо. Как оно понравилось? Извиняется за торопливость, с которой написано это письмо. «Мне нужно написать добрых семь писем». У Дюрера было много корреспондентов. Чего бы не дали его биографы, если бы эти письма, торопливо написанные им из Венеции, сохранились! Но, увы, они утеряны, скорее всего, безвозвратно.

Однако и те, что дошли до нас, содержат материал бесценный. Из них вырисовывается характер. Вот Пиркгеймер сообщил другу о своих успехах на дипломатическом поприще. Дело шло о переговорах с рыцарем Шоттом и его сторонниками, которые грабили на дорогах торговые обозы Нюрнберга и с которыми город вел долгую борьбу. Пиркгеймер, видно, написал о своей роли в этих переговорах без излишней скромности. Еще бы! Он радовался, что после своих неудач в 1502 году стал снова нужен городу. Дюрер начинает свой ответ па ломаном итальянском языке, вставляя в него латинские обороты. Он обращается к Пиркгеймеру с пародийно-высокопарными титулами, подшучивает над его воинственными замашками, высмеивая его манеры, походку, привычку злоупотреблять сильными духами. «Я полагаю,— пишет он,— что шоттовцы Вас тоже боятся. Ибо у вас дикий вид, особенно в праздник святынь, когда Вы выступаете подпрыгивающим шагом. Но совсем не подходит, чтобы такой вояка так душился... Вы хотите быть франтом с шелковым хвостом и думаете, что достаточно иметь успех у девок, тогда все остальное приложится». Между друзьями должны быть очень прочные отношения, чтобы можно было так подшучивать. Несмотря на все неравенство материального и общественного положения, Дюрер сохраняет в письмах полнейшую независимость. Наполовину в шутку, наполовину всерьез просит он оставить его в покое с кольцами. Если они опять пришлись не по вкусу, пусть Пиркгеймер выбросит их в отхожее место. «Вы думаете, что меня интересует это дерьмо?» И вдруг вслед за этим прорывается очень важная фраза: «В Венеции я сделался благородным господином». Выражение «благородный господин» Дюрер пишет по-итальянски, с ошибками, но по-итальянски. На него произвело сильнейшее впечатление, что в Италии к художнику относятся совсем не так, как в Германии. Здесь он окружен ценителями. Его работы интересуют многих. О них судят со знанием дела. Приходя в мастерскую, с художником беседуют с уважением, а некоторые посетители, порой самые знаменитые и самые влиятельные, даже как с равным. Завершение картины или скульптуры становится событием. О нем долго говорят, его заносят в городскую хронику. Ученые и поэты дружат с художниками, упоминают их, в трактатах, воспевают в стихах. На пирах и празднествах художникам отводится почетное место. Понимает ли патриций Пиркгеймер, баловень судьбы, богач, непременный член Городского Совета, что значит для немецкого художника — сына и внука ремесленника — ощутить себя благородным господином?

Но вслед за этой вспышкой гордости, в другом письме, Дюрер подробно, словно раскаиваясь, отчитывается во всех поручениях. Расписное стекло выслано, ковры будут отправлены, как только удастся достать такие, какие заказал Пиркгеймер. Пошлет он непременно и журавлиные перья. Он не забыл и о греческих книгах и о тонкой бумаге. Письмо становится торопливым. Дюрер спешит. Тема наслаивается на тему. Он не может удержаться и иронически отзывается об итальянских гравюрах. Они ничем не лучше немецких. И без всякого перехода сообщает, что смертельно боится заболеть «французской болезнью». Многих людей здесь эта болезнь съела совсем...

В письмах Дюрер неизменно передает приветы многочисленным друзьям в Нюрнберге, с тревогой осведомляется об их здоровье. И вдруг, между прочим, упоминает, что собирается поехать с императором Максимилианом в Рим. Это, по-видимому, пробный шар. Пиркгеймер — имперский советник. Уж ему-то известно, намерен ли Максимилиан короноваться в Риме. Что ответил Пиркгеймер Дюреру, неизвестно, но римский поход императора не состоялся. Дюрер в Рим не попал.

Еще одно письмо. Оно снова начинается очень весело. Дюрер шутливо нагромождает высокопарные обращения: «Высокоученому, истинно мудрому знатоку многих языков, сразу обнаруживающему всякую ложь и быстро отличающему истинную правду, достопочтенному, высокочтимому Вилибальду Пиркгеймеру!» Дюрер поддразнивает друга, а потом снова, в который уже раз, обращается к его поручениям. Они стали кошмаром Дюрера. Опять приходится писать: «Приложил все усилия относительно ковров... Не могу купить дурацких перьев».

Сразу вслед за этим — сообщение о событиях весьма серьезных. Венецианцы, французский король и римский папа собирают большое войско, пишет Дюрер. Против кого? Над Максимилианом здесь сильно насмехаются, продолжает он. Это и есть ответ. Немецкое подворье живо интересовалось политическими новостями: они определяли цены на европейских рынках. Пульс европейских событий в Венеции ощущался сильнее, чем в Нюрнберге. Но Дюрера политика занимала мало. О ней в его письмах — считанные строки. Куда больше пишет он о повседневных заботах. Тревожится, что в его отсутствие домашние станут жить не по средствам. В письме прорывается раздражение — явное свидетельство семейного разлада. «Не одалживайте ничего жене и матери, — предупреждает он Пиркгеймера. — У них теперь достаточно денег».

С гордостью и досадой рассказывает он, что из-за «картины для немцев» ему пришлось отказаться от множества выгоднейших заказов, и называет невероятную сумму ускользнувших от него гонораров — две тысячи гульденов! Сумма по тем временам громадная. Похвальба? Описка? Скорее всего, проявление простодушного характера. Дюрер постоянно с детской доверчивостью подсчитывал будущие гонорары и неизменно ошибался. Так или иначе, он не даст себя соблазнить никакими посулами, пока не кончит «Праздника четок».

Дюрер опять весело высмеивает любовные шашни друга, его склонность молодиться, упоминает внебрачных детей, которых тот, когда учился здесь, разбросал по всей Италии. А вслед за балагурством строки, полные торжества: картина наконец закончена. «Я заставил замолчать всех живописцев, говоривших, что в гравюре я хорош, но в живописи не умею обращаться с красками». Посмотреть законченную работу пришли два самых важных лица в Венеции: дож и патриарх. Картина им весьма понравилась. Они предложили, чтобы Дюрер остался в Венеции художником на службе у Синьории, и обещали большое жалованье. Пиркгеймеру он об этом не написал, мы знаем об этом из других источников. Дюрер обрадовался чрезвычайно. Однако, поздравив друга с его успехами и похвалившись своими, Дюрер вдруг спохватывается. Не прогневает ли он судьбу? Не чересчур ли радостно это письмо? Он вставляет в него поучения, обращенные не столько к другу, сколько к самому себе. Он призывает не слишком радоваться удачам: «Быть может, сзади нас стоит злой соблазнитель и насмехается над нами».

Как ясно здесь отражается характер Дюрера, переменчивость его настроений, чередования радости, гордости, надежды с опасениями, с боязнью прогневить судьбу, с мрачными мыслями. Они неизбежно возникают после душевного подъема как расплата.

А тут еще перед самым отъездом из Венеции у Дюрера произошла неприятность. Дом Пендера, где жил художник, сгорел. Дюрер натерпелся страху и понес убытки. Сгорело, например, сукно, из которого он хотел сшить напоследок наряд у знаменитого венецианского портного.

Любопытно узнать, как Дюрер распорядился заработанными в Венеции деньгами. Целых сто дукатов, сумму огромную, он потратил на краски. Когда дело доходит до материала для работы, настоящий художник забывает о благоразумии. Никакой запас не кажется чрезмерным, все иные покупки представляются несущественными. Дни приобретения материала для работы — счастливейшие в жизни художника.

С великим облегчением Дюрер сообщает, что наконец купил для Пиркгеймера именно такую бумагу, как тот просил, а главное — ковры. И то и другое будет отправлено с багажом. Для общего друга Паумгартнера куплены зерна для четок. Уф! Кажется, все поручения выполнены. Нет! Зеленых журавлиных перьев он, увы, как ни бился, так и не достал. Торопливое письмо заканчивается сообщением о ближайших планах: «Я закончу здесь все через десять дней. Затем я поеду в Болонью ради секретов искусства перспективы, которой хочет меня научить один человек. Там я пробуду около восьми или десяти дней. После этого я выеду с первым же посыльным».

И вдруг за этими деловыми строками восклицание, полное боли. Дюреру нелегко расстаться с Италией: «О, как мне холодно будет без солнца, здесь я господин, дома — дармоед»,—заканчивает он письмо. Многозначительная фраза! Она заставила биографов поломать голову над ее сокровенным смыслом. «Здесь я господин» — понятно. Слова эти совпадают с написанными в другом письме: «...здесь я сделался благородным господином». Они выражают то, как в Венеции относились к художнику. Но что значит: «дома — дармоед»? Нюрнбергские граждане могли не считать художника благородным господином, для них он был ремесленником, но ремесленника никак не считали дармоедом. Уж не вспоминает ли Дюрер попреки, которые ему приходилось слышать в собственном доме? Во всяком случае, Дюрер совсем не рвался домой.

Все, о чем мы узнали из этих писем, — фон для работы над «Праздником четок». Труд этот был огромным. В Венеции у Дюрера помощников не было, всю работу над этой картиной, от начала и до конца, он выполнял сам. Трудился в церкви Сан Бартоломео. Мастерскую художника, по обычаю, устраивали там, где он выполнял заказ. Техника его работы требовала многих перерывов, чтобы успел просохнуть один слой краски, прежде чем на него будет наложен другой. В паузах Дюрер не отдыхал, а писал заказные портреты.

Композицию «Праздника четок» Дюрер обдумывал долго. Ни в одной прежней работе она не была такой логичной, как в этой. Продуманная ясность, даже некоторая геометричность построения была подражанием итальянским мастерам.

Вся средняя часть картины и ее передний план строго симметричны. По обе стороны от Марии и младенца стоят на коленях император Максимилиан и папа Юлий II. Остальные люди образуют кольцо вокруг Мадонны, разомкнутое ковром.

Мадонна, младенец Христос и св. Доминик раздают венки из роз коленопреклоненным молящимся. Мадонна, папа, император вписываются в воображаемую пирамиду. Позади Мадонны, выделяя ее, висит узкий длинный ковер. Подобный ковер, как фон для девы Марии, Дюрер видел на картинах Джованни Беллини. Ковер поддерживают два парящих в воздухе ангела. Ангелы написаны так, как Дюрер раньше их не писал, но как было принято у итальянцев: только головы и крылья. Бело-розовые пышные крылья ангелов трепещут в воздухе. В них угадывается внимательное изучение птиц. Два других ангела — пухлые путти — висят в воздухе над головой Марии, поддерживая корону необычайной красоты и сложности.

Среди людей, благоговейно приемлющих венки, многие изображены с портретным сходством. Для того чтобы написать папу, Дюрер использовал медаль, для императора — рисунок одного малоизвестного итальянского художника. Для остальных делал наброски с натуры. В толпе узнают венецианского кардинала Гримани, поименно известных немцев, которые жили в Венеции: купца, ученого, студента. Видят в толпе и членов семьи Фуггеров. У дарителей картины, имевших право быть запечатленными на ней, лица людей решительных, энергичных, знающих себе цену. Только строитель Иероним отличается от всех вдохновенной и аскетической отрешенностью. Здесь каждое лицо — и тип и характер. «Праздник четок» предвосхищает групповые портреты нидерландских живописцев. Итальянские художники часто помещали на видном месте картины свое изображение. Обычай этот выражал возросшее самоуважение художников. Подобный автопортрет с текстом был и развернутой авторской подписью и клеймом. Дюрер последовал их примеру. Хотелось доказать надменным итальянским собратьям, что его мастерство дает ему право запечатлеть себя на собственной картине. В глубине ее, рядом с деревом, стоит человек средних лет, с пышными волосами и бородой золотисто-рыжего цвета. На нем нарядный камзол и плащ, о приобретении которых он с шутливой торжественностью извещал Пиркгеймера. Дюрер стоит к зрителю вполоборота, но его пристальный, изучающий взгляд направлен прямо на того, кто рассматривает картину, он словно вопрошает: «Ну, как она тебе нравится?» В руках он держит развернутый лист бумаги с надписью по-латыни: «Сделал за пять месяцев. Альбрехт Дюрер, немец, 1506 г.».

Начиная с этого автопортрета, включенного в картину, мы с душевной болью замечаем, что Дюрер быстро стареет. Он выглядит здесь куда старше, чем на автопортрете 1500 года. А прошло всего шесть лет!

Дюрер не включил в этот срок работы время, которое ушло на подготовительные рисунки и наброски. Замечательнейший эскиз был выполнен для одеяния папы — плювиаля. Широкими, свободными мазками художник создал тяжелую ткань в переходах от светло-коричневого до торжественного пурпурно-фиолетового с желто-золотистыми оттенками в тех местах, где на ткань падал свет. Дюрер использовал в картине этот набросок лишь отчасти. На картине плювиаль — светло-красного цвета с белыми вспышками в освещенных местах.

Наслаждаясь своим мастерством, писал он золотисто-красную парчу, пурпурный и фиолетовый бархат, темно-синий шелк, грозный блеск стали, темное сукно, сверкание золота и драгоценных камней, благородный узор ковра, нежность бледно-красных и белых роз. Как всегда, с любовью и пониманием самой души деревьев написал он коричнево-черные стволы двух старых сосен. Строгие, неподвижные, они подобны молчаливым стражам. Между их стволами и краями ковра, висящего позади Марии, открывается широкая равнина, пересеченная рекой. У подножия скалы город. Пейзаж навеян путешествием через Альпы, но сосны, ели, березы, ивы напоминают родину Дюрера. В пейзаже много солнечного света, свежей зелени, прозрачной голубизны, праздничной радости...

И вот картина закончена, установлена в боковом приделе церкви Сан Бартоломео. Со всего города приходят сюда полюбоваться картиной. Прошло два года, и соотечественник Дюрера Кристоф Шейрль написал: «Живущие в Венеции немцы рассказывают, что создал Дюрер совершеннейшую во всем городе картину, в которой он с таким сходством изобразил императора, что, казалось, ему недостает только дыхания».

Долгие годы эта картина считалась одной из достопримечательностей города. Ее непременно показывали приезжим. Ею восхищались Джордже Вазари и Якопо Сансовино. Слух о несравненных достоинствах картины дошел до Рудольфа II Габсбурга. Он отправил в Венецию послов, чтобы уговорили городские власти продать ему «Праздник четок». Прошло почти сто лет, как Дюрер написал «Праздник четок». В моду вошла иная живопись. Посланцы Рудольфа сулили большие деньги. Сделка состоялась. Император приказал доставить картину в Прагу, завернув в вату, в ковры и в провощенную материю. А чтобы ее не повредили толчки и тряска повозки, нести ее на носилках на руках до самой императорской резиденции. Изумленные путешественники встречали на альпийских перевалах, на тирольских и чешских дорогах странное шествие. Носильщики, медленно и осторожно шагая, несли драгоценный груз. Вооруженная стража охраняла носилки. В Праге «Праздник четок» стал жемчужиной коллекции Рудольфа II. Во время Тридцатилетней войны картину в спешке перевозили из города в город. Соблюдать предосторожности при этом не удавалось. Возвращенная в Прагу картина сильно пострадала, когда город захватили шведы. В инвентарной описи пражской коллекции 1714 года против названия «Праздник четок» — печальная отметка: «Повреждена совершенно». Потом картина вообще потерялась. Сведения о ней появляются снова лишь в конце XVIII века. Ее купил богатый коллекционер, но картина разочаровала его. И он за невысокую плату уступил ее монастырю. Монастырь предоставил «Праздник четок» некоему графу, который пожелал заказать с нее копию. Картину поставили в сырой подвал. Когда хватились, оказалось, что от нее уже отделились целые куски грунта и красочного слоя. В 1839 году непоправимо поврежденную картину взялись реставрировать два чешских художника — отец и сын Груссы. Они установили, что до них картину уже реставрировали, но своевольно и неосторожно. Сами действовали бережно, но все-таки методами, далекими от современных. В тридцатые годы нашего века картину выкупило у монастыря чехословацкое правительство и поместило ее в Национальную галерею, где она находится и сейчас. Установлено, что при всех превратностях, которые претерпела эта работа, пострадала почти третья часть красочного слоя, сильнее всего середина картины.

У многих созданий Дюрера запутанная, сложная, порой трагическая судьба. Она нередко разбрасывала части одной работы по разным странам. Немало его картин подвергалось невежественным переделкам и реставрации, которая хоть и основывалась на благих намерениях, но искажала замысел художника. Мы не можем рассказать обо всех странствиях и злоключениях картин Дюрера. История «Праздника четок» приведена здесь как печальный пример.

Порой Дюрер отвлекался от работы над картинами. Чаще всего, когда где-нибудь на тесной площади или на мосту через канал его внимание приковывало необычное лицо. Вот так однажды он увидел смеющуюся молодую женщину. Белые зубы сверкали, глаза были чуть прищурены. Ее заразительная веселость пленила Дюрера. Наряд этой женщины не походил на платья венецианок, да и весь облик не напоминал их. Дюрер, поколебавшись, заговорил с ней. Оказалось, что она с трудом понимает его ломаный итальянский язык. Но все-таки он узнал, кто она и откуда. Так появился рисунок «Крестьянка из славянских земель». Дюреру хотелось как можно точнее запечатлеть черты мимолетной знакомой. Он нарисовал ее пером, потом залил фон тушью. Белозубая улыбка-стала еще ослепительней.

А вообще-то он чаще рисовал в Венеции кистью. Его линия стала свободнее и мягче, рисунок живописнее, светотень ощутимее. Один из самых удавшихся — «Обнаженная». Она нарисована со спины. Прекрасное тело упруго и мягко круглится на темном фоне, словно освещая тьму, и нет ему, нарисованному с натуры, никакого дела до того, вписывается ли оно в геометрическую формулу красоты.

В Венеции Дюрер вообще много рисовал и писал женщин. В «Портрете молодой венецианки» чувствуется увлечение той, которую он написал. Лицо ее не назовешь правильным, но в самой его неправильности — пленительное обаяние. Тонкие, чуть вьющиеся золотистые волосы мягко касаются белого плеча. Прическу по венецианской моде придерживает прозрачная сетка. Глубоко вырезанное платье украшено вышивкой и бантами — золотым и коричневым. Задумчивые карие глаза кажутся особенно темными на бледном серьезном лице. Молчаливо сомкнуты свежие губы. Белую кожу светловолосой делает живой и теплой ожерелье, в котором чередуются жемчужины с кораллами. Портрет удивительно начат, но не закончен. Что помешало этому? Связывало ли что-нибудь Дюрера с этой женщиной? Может быть, это ради нее он в тридцать пять лет стал брать уроки танцев? Может быть, ради нее заказывал венецианским портным новые наряды? Может быть, не только о венецианском солнце, но и об этой женщине думал, когда горестно восклицал в письме: «О, как мне будет недоставать солнца!»

Мы можем только задавать себе эти вопросы, но не смеем сочинять на них ответов. И все-таки, когда в Венском музее истории искусства стоишь перед «Портретом молодой венецианки» и не можешь оторвать от него глаз, возникает ощущение: это не просто портрет. Это страница жизни художника.

Написал Дюрер и еще один женский портрет, запечатлев на нем лицо простое и спокойное. В мягкости венецианских его портретов видят близость к портретам Джорджоне. Возможно, что они познакомились здесь, хотя письменных свидетельств тому нет.

В Венеции Дюрер остался верен себе. Работал как одержимый. Спешил до возвращения на родину заработать как можно больше денег. Хотел во что бы то ни стало доказать итальянцам, на что он способен. Так он объяснял это себе и другим. Но подлинная причина была иной. Он не мог жить не работая. В день, когда он не держал в руках кисти, карандаша или пера, он мрачнел. Если перерыв затягивался, он становился сам себе противен. Окружающий мир, прочитанная книга, религиозные и философские представления, воспоминания прошлого и впечатления сегодняшнего дня — все это существовало для него, чтобы быть запечатленным. Он любил женщин, друзей, путешествия, наряды, природу, но самые сильные страсти испытывал, когда работал.

На «Празднике четок» написано, что картина эта создавалась пять месяцев. А на картине «Спор Христа с книжниками» можно прочитать слова: «Работа пяти дней». Там — пять месяцев, здесь — пять дней. Вряд ли перекличка случайна. Дюрер хотел доказать кому-то, что если захочет, то напишет картину в считанные дни. Столь короткий срок кажется невероятным, если Дюрер писал эту картину в своей обычной технике, которая требовала перерывов, чтобы красочные слои успели просохнуть. Но он любил экспериментировать и, как знать, быть может, уже владел секретом сиккатива, ускоряющего высыхание краски. Быть может, пять дней — это и некоторая похвальба. Важно, однако, что Дюрер запечатлел на самой картине — она написана необычайно быстро. Уж не писал ли он ее на спор?

Сюжет этой картины Дюрер однажды уже использовал в гравюре из цикла «Жизнь Марии». Но как непохожа картина на гравюру! Там под торжественными сводами храма за высокой кафедрой восседает двенадцатилетний Христос. Книжники разбились на две группы. Одна из них расположилась у самой кафедры, другая — поодаль, на ступенях и скамьях храма. Они внимательно слушают Христа. Свои книги они отложили. Никто из них не спорит. Исход диспута ясен — книжники опровергнуты. На картине все по-другому. Никакого храма, никакой кафедры, никаких скамей. Только темнота, из которой выступают спорящие, выхваченные светом. Христос зажат среди фанатичных лиц, на нем скрещиваются враждебные взгляды. Толстые тома в руках книжников выглядят, как тяжелые камни для побиения инакомыслящего. Книжник с лицом уродливым и злобным яростно жестикулирует перед самыми глазами Христа. Его пальцы кажутся щупальцами, они сейчас вцепятся в нежные пальцы того, с кем он спорит. Руки, которые опираются на толстые фолианты, руки, которые судорожно раскрывают книгу, руки, которые считают по пальцам аргументы, руки, которые утверждают, и руки, которые отвергают их, сделал Дюрер главными в этой картине. Готовясь к работе над ней, он беспрерывно рисовал руки. Такого изображения молодых и старых, жестикулирующих и неподвижных рук искусство еще не знало. А характерные головы книжников, высокие голые черепа, запавшие беззубые рты, редкие волосы, крючковатые носы напоминают зарисовки гротескных человеческих лиц у Леонардо да Винчи. Дюрер мог познакомиться с ними в Венеции по копиям, ходившим среди художников. Просветленное спокойствие, которое захлестывают волны фанатизма, прозрение, против которого старая догма выдвигает, как заслон, фолианты отживших учений, напряженнейшая схватка идей — вот что можно увидеть в этой картине.

На свете не столь уж много художников, чьи поиски так многообразны, как искания Дюрера. Трудно поверить, что прелестные женские портреты и картину «Христос среди книжников» создала не только одна рука, но почти в одно и то же время. Картина «Христос среди книжников» полна такой нервной экспрессии, что кажется принадлежащей не своему, а более позднему веку.

Знатоки иногда говорили об этой картине пренебрежительно. Им казалось, что признание или похвальба художника — «работа пяти дней» — освобождают от необходимости серьезно оценивать ее. Нам кажется это несправедливым. Дюрер работал обыкновенно тщательно и долго, начиная подготовку к каждой картине с бессчетных штудий. Сделал он их и для картины «Христос среди книжников». Рисунков этих много. Они очень тщательны. В них нет и следа спешки. А потом тема захлестнула его, он разместил персонажи, казалось бы, беспорядочно, пренебрегая строгой композицией, лица трех книжников прописал, а лица остальных лишь наметил, едва отделив от фона. Он очень спешил. Похоже, что эта картина должна была стать доводом в споре, который он вел в Венеции. И это был спор не о том, может ли он написать ее за несколько дней, а о чем-то неизмеримо более важном.

Эта работа была порождением того душевного подъема, который Дюрер часто испытывал в Венеции. Он жил здесь в напряженнейшем ритме, легко знакомился с людьми, все смелее говорил по-итальянски, много писал и рисовал, сочинял захлебывающиеся от впечатлений письма, жил в непрерывном горении. В такие дни любая задача кажется посильной, замыслы теснят друг друга, рука едва поспевает за стремительной мыслью, достаточно нескольких часов сна, чтобы встать с ясной головой и одним желанием — продолжать работу. Кровь кипит в жилах.

До нас дошло далеко не все из того, что Дюрер создал в Венеции, и не обо всем, что было написано и нарисовано здесь, мы рассказали. Но глава будет неполной без картины «Мария с чижом». Считается, что Дюрер написал ее для старого Беллини. Мадонна держит младенца, а у него на ручке сидит чиж. Младенец протягивает ему соску. Св. Иоанн в обличье маленького мальчика подносит Мадонне цветы. Пленительный пейзаж — синее южное небо, белые облака, свежая зеленая листва, красновато-коричневая руина — и праздничные краски составляют прелесть этой картины, самой венецианской по колориту из всех работ Дюрера.

Дюрер много раз собирался уехать из Венеции и каждый раз откладывал отъезд. Возникали новые соблазнительные заказы. Венецианцев привлекало поразительное сходство, которого добивался Дюрер в портретах. Ему сулили хорошую плату, но не всегда выполняли свои обещания. На обороте одного мужского портрета Дюрер размашисто написал гротескную фигуру, символизирующую скупость, — намек на прижимистость заказчика. Устыдился ли тот, неизвестно, но невинная месть Дюрера говорит нам о его характере больше иных длинных рассуждений.

И все-таки настал день отъезда. Дюрер отправился не сразу на родину. Вначале он поехал в Болонью. По пути остановился в Ферраре. Здесь его торжественно встретили поэты-гуманисты. В его честь были сочинены и продекламированы стихи. А в Болонье Дюрера окружили почетом тамошние художники. Нюрнбергжец Шейрль, который находился в эту пору в Болонском университете, с ликованием пишет, что здешние живописцы называли Дюрера первым художником мира. Он не догадывался, что Дюрер уже хорошо знает, сколь преувеличенными бывают комплимент ты собратьев.

Болонья заинтересовала Дюрера многочисленными оборонительными и сторожевыми башнями, своеобразной архитектурой церквей и палаццо. В отличие от венецианских они были выстроены из кирпича. Гробницы знаменитых граждан покоились на колоннах. Но у Дюрера не было времени на долгие прогулки по городу и знакомство с достопримечательностями, хотя несколько архитектурных набросков он отсюда увез. Время в Болонье было отдано «тайнам искусства перспективы». Имя человека, обещавшего открыть Дюреру эти тайны, осталось неизвестным. Называют математика Луку Пачоли — друга Леонардо да Винчи, но это только догадка. После нескольких дней в Болонье Дюрер вернулся в Венецию и стал окончательно собираться домой.

Знакомые уговаривали его отложить возвращение до весны. Ехать через Альпы зимой опасно. Но если могут проехать посыльные Немецкого подворья, проедет и он. Начались предотъездный хлопоты. Нужно было управиться так, чтобы успеть к тому дню, когда будут уезжать надежные попутчики. Одному отправляться в такой путь, имея при себе немалые деньги, заработанные в Италии, и думать нечего. Следовало позаботиться о сильных и смирных лошадях, приученных к горным дорогам. На одной он поедет сам, на другую навьючит груз. Незаконченные работы, ковры и книги для Пиркгеймера он заранее отправил с обозом. Краски оказии не доверил, повезет с собой. Наконец все готово: дорожный плащ, сапоги, шляпа, пояс с потайным кошельком, сума для продуктов, фляга для воды, мех для вина. Лекарство, купленное у знаменитого венецианского аптекаря. Наточены шпага и кинжал. Без них в путешествие никто не отправлялся.

Вечером накануне отъезда Дюрер вышел из дома. По темному переулку, где гулко звучал каждый шаг, вышел к каналу, окликнул гондолу. Узкая черная лодка бесшумно подплыла по черной воде. Над каналом поднимался туман. Свет факелов, горевших перед некоторыми домами, только сгущал темноту вокруг. Почти, полтора года он провел здесь. Большой срок! Его уже не удивляет, что он не идет по городу, а плывет. Он уже свободно объясняется с гондольером. Со многими местами в этом городе уже его связывают воспоминания. Доведется ли ему еще когда-нибудь побывать здесь? Может быть, он видит все это последний раз в жизни? А ему здесь так хорошо работалось, так увлекательно жилось!

А может быть, не уезжать? Может быть, остаться здесь навсегда? В Нюрнберге ему будет недоставать солнца. Не только потому, что Нюрнберг севернее. Там вся жизнь иная. Но это его жизнь. В Венеции он в гостях. В Нюрнберге — дома. Пора домой! Разлука и без того затянулась.

В этот ночной час церковь Сан Бартоломео была заперта. Он не успел попрощаться с «Праздником четок». Но он и так помнит картину, помнит каждое лицо, каждую складку одежд, каждый венок роз.

Гондола причалила около моста Риальто. Дюрер велел гондольеру подождать, привычно прыгнул с носа гондолы на стенку канала и скоро оказался на огромной и пустой площади Сан-Марко. Обычай приходить сюда, чтобы попрощаться с Венецией, уже существовал. Где-то в темноте белели мраморные фигуры Адама и Евы работы скульптора Риццо. Он хотел подойти к ним. Потом раздумал, не забудет и так. В глубине площади зазвучали голоса, струнный аккорд, обрывок песни… Дюрер вернулся к гондоле. Ночная встреча могла оказаться небезопасной, а он уже не был таким бесшабашно смелым, как одиннадцать лет назад. Когда выходил из гондолы около своего дома, увидел на пристани несколько темных фигур. Его поджидали. Люди на берегу кутались в плащи, а причал освещали факелами. Он хотел остаться в гондоле и приказать гондольеру отплыть, но вдруг услышал, что его окликают по имени знакомые голоса. Это друзья, те самые, о которых он писал как о людях сведущих в живописи и хороших музыкантах, решили почтить его на прощание пением и игрой на флейтах и лютнях. Но его окна оставались закрытыми. Вышел хозяин харчевни. После постигшей его беды — пожара — Петер Пендер стал угрюмым и мрачным. Он хотел прогнать шумную компанию, но когда разглядел, кто поет под окнами Дюрера, делать этого не стал, сказал только, что постояльца нет дома. Теперь друзья радовались, что все-таки не разминулись с ним. Проводы затянулись до рассвета...

Снова пересекал он Альпы. Плавные крутые подъемы, широкая дорога, которая вдруг переходит в узкую тропу, ледяная вода горных речек — над одними перекинуты шаткие мосты, а другие приходится переезжать вброд, каменные осыпи, заставляющие быть осторожными, постоялые дворы, монастырские гостиницы. Все это было уже знакомо, привычно. Странно вспомнить, как ошеломило его первое путешествие через горы. За Бреннером все начало меняться — и направление ветра и запах воздуха. Если первые дни пути он еще был мысленно там, откуда уехал, то после перевала он уже был душой в Нюрнберге. Ему казалось, что они едут медленно, и он то и дело поторапливал спутников.

Третий раз в жизни возвращается он в родной город. Первый раз молодым подмастерьем, второй — едва оперившимся художником и вот теперь — знаменитым мастером. Его картины приходили смотреть великие мира сего и известные собратья по профессии, ими восхищались друзья, их порочили завистники. Появление завистников — неплохой признак. Он свидетельство славы.

Дюрер распаковал багаж, раздал подарки. Семья собралась за огромным столом, купленным, когда был жив отец и когда в доме было еще много маленьких сестер и братьев. Теперь за столом сидело всего пятеро: мать на неизменном месте, откуда ей удобно раздавать еду, Дюрер в отцовском кресле, рядом Агнес. По другую сторону стола братья — Эндрес и Ганс. В нюрнбергские оловянные кубки Дюрер разлил итальянское вино из оплетенной фляги. От него ждали рассказов, а ему было трудно начать. Он столько проехал, столько повидал, а здесь все осталось по-прежнему. Только мать постарела да братья стали совсем взрослыми. Он поймал на себе пристальный взгляд Агнес и сам внимательно посмотрел на нее. Как пойдет их жизнь дальше?

Он рассказывал о Венеции, упоминал улицы, каналы, площади, церкви, видел при этом стены домов, о которые плещет вода, зеленый мох на сваях, мраморные ступени церквей. А для тех, кто его слушал, это были слова, слова, слова... Имена итальянских знакомцев были тут пустым звуком, люди эти не имели лиц. Он задыхался от впечатлений, а домашние не могли представить себе того, о чем он говорил, и скоро устали слушать. Он взял карандаш, стал делать быстрые наброски, чтобы помочь своему рассказу: вот такие платья носят венецианки, вот так выглядит гондола, вот в таком доме он жил. Но разве все нарисуешь? Он смотрел на близких и старался прочитать их мысли. Лицо матери выражало радость, что старший сын наконец-то дома, целый и невредимый, и постоянную тревогу: не причинили ли вреда его здоровью итальянские кушанья, да не подхватил ли он там лихорадки. Лица братьев были напряжены. Им, еще никуда из Нюрнберга не уезжавшим, было трудно следить за рассказом. А еще, пожалуй, их лица выражали зависть: они бы тоже не прочь повидать чужие края. И только лицо Агнес не открывало ее мыслей, лишь неясную тревогу.

Он скомкал рассказ и заспешил из дому. К друзьям, которые, как и он, повидали свет и поймут его с полуслова...

 

 


Читайте:


Добавить комментарий


Защитный код
Обновить

Русские портретисты:

Антуан Ватто

News image

Антуан (Жан Антуан) Ватто (Watteau, крещен 10.10.1684 г., Валансьенн, французская Фландрия, - 18

Бальтюс

News image

БАЛЬТЮС (Balthus), настоящее имя Клоссовски де Рола, Бальтазар

Гюстав Курбе

News image

Гюстав Курбе (фр. Courbet, 10 июня 1819 г., Орнан - 31 декабря 1877 г., Ла-Тур-де-Пелье, Швейцария), французский художник, ведущий представитель реа...

Пьер-Нарсис Герен

News image

ГЕРЕН ПЬЕР НАРСИС (13.05.1774 г. - 6

Художники Италии:

News image

Джованни Баттиста Пиранези (1720-1778)

ПИРАНЕЗИ, ДЖОВАННИ БАТТИСТА (Piranesi, Giovanni Battista) (1720–1778), итальянский гравер и ар...

News image

Мазаччо (1401–1428)

Мазаччо (Masaccio) – Томмазо ди Джованни ди Симоне Кассаи (Tommaso di Giovanni di Simone Guidi) – великий итальянский художник эпохи Возрождения, прозванный Мазаччо, законодатель ренессансных традиций, реформатор живописи эпохи кв...

News image

Бартоло ди Фреди (1330-1410)

Исследователи относят дату рождения Бартоло ди Фреди примерно к 1330 году, поскольку первый сиенский документ, в котором упоминается его имя, датирован 1353 го...

Русская школа

Русская портретная миниатюра

News image

Среди разнообразных экспонатов, которые можно видеть на выставках Отдела истории русской культуры Государственного Эрмитажа, не сразу привлекает вни...

Советский плакат

News image

Советский плакат появился еще в начале прошлого века. Своим созданием он обязан Гражданской войне, ведь именно в то время он и для всех стал ярчайши...

Развитие гравюры в России

News image

Несколько столетий насчитывает история развития гравюры в России. Как самостоятельная область изобразительного искусства она заявила о себе в послед...

Русская гравюра в начале XX века

News image

В начале XX века возникли разнообразные техники и материалы. Продолжая традиции гравюры на дереве и на линолеуме, применяя кисть и перо, художники т...

Авторизация